Кто такой Руслан Сулейманов
Родился в 1994 году. Мать — уроженка Иркутской области, отец — из Азербайджана. Окончил факультет мировой политики МГУ. С 2017 по 2022 годы работал в ТАСС, в том числе, был старшим корреспондентом в Каире. После вторжения российских войск в Украину уволился из агентства в знак протеста. Сейчас живёт в Баку. Ведёт собственный Telegram-канал. Пишет журналистские тексты для крупных российских изданий. Знает семь языков — английский, арабский, турецкий, персидский, азербайджанский, немецкий, французский.
«А нам какое дело вообще»
— Есть ощущение, что события на Востоке интересуют какую-то совсем небольшую группу людей в России. А обычные россияне не знают и не особо хотят знать, что там происходит. Какая-то Сирия, какой-то Йемен…
— Так думают многие. Мол, зачем вообще интересоваться тем, что происходит на Ближнем Востоке или в Латинской Америке? Люди чувствуют себя безучастными и не видят возможности на что-то влиять. Многие не ходят на выборы, потому что не видят в них смысла. А это сказывается абсолютно на всём.
Географическая отдалённость российской провинции дополнительно внушает ощущение, что всё решается где-то далеко, без нас, а мы сидим сбоку припёку, примус починяем, и, мол, всё уже за нас решили. Помню, когда в Иркутске появлялась какая-то новинка из одежды, она всегда приходила с опозданием, и это создавало впечатление, что мы находимся где-то на отшибе. Это тоже, к сожалению, влияет на сознание многих людей, которые действительно не интересуются даже тем, что происходит не то что на Ближнем, но и на Дальнем Востоке. И порой не могут отличить условно Корею от Японии.
— При этом, например, Соединённые Штаты Америки вызывают у россиян как будто гораздо больше эмоций, больше включённости. Всё, что там происходит — для нас очень важно.
— Да, это происходит волнообразно. Если, скажем, у российских властей есть установка на то, что Америка — враг, на то, что она загнивает, люди действительно в это верят. Если как-то переключаются настройки, как было в 2018 году во время чемпионата мира по футболу — всё сразу забывается: мы гостеприимные, дружные, мы ни с кем не воюем, никто с нами не воюет. Сила телевизора, к сожалению.
— А страны Ближнего Востока много знают о России?
— Немного. Люди знают, что Россия — это очень большая страна, но они даже не представляют, какие тут расстояния. У них сразу глаза на лоб лезут, когда говоришь, что в Иркутской области между городами — шестьсот-восемьсот километров. Они не понимают, как можно несколько суток ехать на поезде. В лучшем случае знают Москву и Санкт-Петербург. Люди с высшим образованием, интеллигенция, отличают Сибирь от Кавказа, Калининград от Владивостока, потому что они интересовались, читали, а некоторые из арабов получали образование в России. Большинство же, конечно, замкнуто в себе и на своих проблемах. Тем более в странах, где есть конфликты и войны. Там, как правило, стоит вопрос элементарного выживания. Поэтому населению не до России, не до остального мира вообще.
«Блеск русского оружия остался в прошлом»
— Насколько страны и континенты влияют друг на друга? Как, например, падение режима Асада в Сирии отражается на условном Иркутске, на условной Сибири?
— Я до определённой степени интересуюсь астрономией. Когда понимаешь масштабы галактики и Вселенной, ты осознаешь, что наша планета — это вообще ничто, песчинка. Мир очень хрупок, очень мал, особенно в последние годы, когда расстояния становятся короче, когда условно можно позавтракать в Пекине, пообедать в Стамбуле, поужинать в Лондоне. И, конечно, есть «эффект бабочки», когда событие в одном уголке земного шара откликается эхом в другом.
То, что Россия участвовала во всей этой истории (войне в Сирии — ЛБ), не могло не сказаться на тех же жителях Иркутской области. Самое очевидное — выходцев из региона отправляли в Сирию воевать. И я тоже знаю таких людей.
— Да, наше издание ведёт список погибших военных в Украине. Многие контрактники побывали в Сирии (на данный момент — 53 человека из Бурятии и Иркутской области — ЛБ)…
— А были и те, кто в Сирии погиб. Очевидно, что их родственники сейчас будут задаваться вопросом: «А ради чего?» Ради сохранения жизни этому усатому диктатору, который в результате кинул свою страну (восьмого декабря Башар Асад из Дамаска улетел в Москву, Россия предоставила ему убежище — ЛБ)? В Сирии сменилась власть — и теперь все забудут про российских солдат. С кого будут спрашивать их родственники? Кто спросит с властей РФ и лично с Владимира Путина, за что погибали российские военные? И опять же мы возвращаемся к тому, что люди не имеют возможности как-то артикулировать свои политические претензии. Просто нет таких политических партий, которые могли бы представлять интерес россиян, недовольных тем, что происходит.
Всё это сильно ударит по мозгам обычных граждан. Предполагаю, что и в Иркутской области задумываются над вопросом «Что мы забыли в этой Сирии?» А ведь столько восторга было в 2015-16 годах. Я вспоминаю каких-то своих знакомых и родственников, которые с упоением смотрели выступление Путина, прилетевшего в Сирию в 2017 году, следили за ходом той операции и считали, что это блеск, торжество русского оружия. Теперь это всё остаётся в прошлом.
В целом ведь то, какую внешнюю политику проводит Россия, впоследствии сказывается и на обычной жизни россиян. Но осознание того, что есть прямая связь между ростом цен, плохими дорогами и тем, что творит наше государство, — это осознание, эта связь устанавливается очень долго, к сожалению.
Деревня как центр мироздания
— Хорошо помните Иркутск?
— Конечно, я до восемнадцати лет там жил. Все места у меня как перед глазами.
— Насколько этот город ваш?
— Это до сих пор мой город, потому что я не могу назвать своим домом те города, те страны, в которых я живу в последнее время. Будь то Москва, Каир или Баку. Я уехал из Иркутска после школы, потом приезжал, когда учился в Москве в университете — сначала раз в полгода, потом раз в год, а потом ещё реже. Не был в Иркутске уже лет пять-шесть, наверное. Но всё равно только там я могу себя по-настоящему чувствовать дома, на родине. Я по-прежнему себя считаю иркутянином.
Мне часто снится моя школа № 71 на улице Маяковского, снятся одноклассники. Очень хорошо помню каждый школьный коридор, каждый кабинет. Помню набережную, Театр юного зрителя, Дворец творчества.
Но самое дорогое воспоминание, щемящее сердце и душу, — это деревня, в которой я проводил много времени в детстве. Деревня Бада в Братском районе, очень маленькая, её даже не на все карты наносят. Моя мама — родом из этой деревни, она после школы переехала оттуда в Иркутск. В Баде я проводил каждое лето до четвёртого класса.
Помню, как мы по утрам с дедушкой провожали скот. Я считал, что это чрезвычайно ответственный процесс, и мне было важно, что я к нему причастен. Помню, как я обрубал веточки с кустов и имитировал курение, сидя рядом с деревенскими мужиками, курившими тогда «Беломорканал». Мне казалось, что рядом с ними я выгляжу как бы взрослее.
Тогда для меня ничего не существовало, кроме этой деревни. Это был центр мироздания. Каждый день я объезжал деревню на велосипеде, общался с местными, потом докладывал бабушке, что происходит «на местах». И мне казалось, что это самое главное.
— Геополитика местного уровня…
— Да.
— А в этой деревне когда-либо возникали разговоры об Азербайджане, откуда родом ваш отец?
— Нет, для меня Азербайджана не существовало примерно до тринадцати лет, когда папа впервые меня взял на свою родину. Особых отличий от Иркутска я тогда не заметил. Были местные традиции, к которым надо было привыкнуть. Но главным открытием стал азербайджанский язык — я его вообще не знал. При мне часто общались, шутили по-азербайджански, а я ничего не понимал и думал: «А вдруг надо мной смеются?» Было не очень комфортно, и хотелось это исправить.
Когда мы вернулись в Иркутск, я начал самостоятельно изучать азербайджанский язык. Заказывал словари, учебники на «Озоне», они долго шли. Потом я ходил их получать в пункт выдачи рядом с филармонией — это было целое событие! Я просил папу со мной заниматься, просил его проверять какие-то упражнения из учебника. Может быть, это была самая правильная стратегия отца, который никогда не заставлял меня изучать язык. Но оказавшись в языковой среде, я сам ощутил потребность в этом.
С изучения азербайджанского у меня открылся интерес вообще ко всему восточному. Думаю, если бы не моё увлечение этим языком, я бы на первом курсе МГУ не взялся за арабский.
В девятом классе я пришёл в Азербайджанский конгресс Иркутской области (областная общественная организация, работает с 2004 года — ЛБ). И с места в карьер развернул там активность: надо танцы — пожалуйста, надо в спортивных мероприятиях поучаствовать — пожалуйста, на конференции выступить — за милую душу. Мне было очень интересно. Я хотел узнавать больше тех азербайджанцев, которые живут в Иркутске, быть как-то ближе к ним и поддерживать общину, чтобы она не смотрелась хуже на фоне остальных.
«Мир оказался чуть больше, чем я себе представлял»
— Как познакомились ваши родители?
— Старший брат папы ещё в советское время служил в Иркутской области в армии, а потом остался в Братске, устроился на железную дорогу и начал подтягивать к себе младших братьев. В 80-е годы в Азербайджане была высокая безработица, многие стремились оттуда уехать. В 1991 году папа приехал в Иркутск на заработки, поселился в общежитии и встретил мою маму, она работала в железнодорожной больнице.
— То есть, вы сын мигранта?
— В общем, да.
— Вы сталкивались с дискриминацией?
— В детском саду, в младших классах меня как-то особо не отличали. В старших классах различия стали более осязаемые, но я не помню, чтобы это как-то выливалось в дискриминацию. Я сам иногда нарочито показывал, что у меня есть другие черты, что я могу находиться в одной компании, скажем, не только с одноклассниками, но и с ребятами — выходцами из Азербайджана. В школе надо мной могли пошутить, осмеять какие-то стереотипы про выходцев с Кавказа. Но в этом не было злости или желания унизить.
Помню, я сам как-то грубовато пошутил во дворе над парнем из Монголии. Меня за это пристыдили, и я перед ним извинялся.
Ко мне было не так много внимания, потому что моя внешность не совсем ярко выраженная «неславянская». Один только раз предъявили — но не претензию, а, скорее, дурацкий вопрос. Нужно было заселиться в общежитие МГУ, и меня попросили предоставить дополнительную копию паспорта, что я гражданин РФ, а не иностранец. Это был единственный раз, когда мои метрические данные у кого-то вызвали вопрос.
— А как вы себя идентифицировали в детстве? Русский? Азербайджанец?
— Никак. Я существовал в своем мирке — либо в деревне, либо в районе Иркутска, где я жил. Глазково, Свердловский рынок, 2-я Железнодорожная, Маяковского, Терешковой (всё вышеперечисленное находится в Свердловском округе Иркутска — ЛБ) — вот это моё пространство было. До сих пор вспоминаю, как учительница русского языка и литературы отругала нас за то, что мы ничем не интересуемся. Она сказала: «Вы ходите из дома в школу, из школы домой, и дальше своей 2-й Железнодорожной ничего не видите. И так и останетесь на своей 2-й Железнодорожной». Меня это задело, я задумался, что действительно мир гораздо шире, чем я себе представляю.
— Поступление на факультет мировой политики МГУ — это следствие того, что вы начали интересоваться тем, что происходит дальше 2-й Железнодорожной?
— Да, я подавался на разные факультеты, но так или иначе они были связаны и с политикой, и с международными отношениями.
— А кем вы себя сейчас чувствуете? Какая у вас идентичность?
— Не задаюсь этим вопросом. На мой взгляд, всё это немножко искусственно. Могу лишь сказать, что я носитель российского паспорта, и я от него не отказываюсь. У меня была и есть возможность как-то отстыковаться от всего русского и российского, сказать, что я ничего общего с этим не имею и знать ничего не хочу. Но я так делать не собираюсь. Я носитель русской культуры, в первую очередь, русского языка. Это родной для меня язык. Я от него не отказываюсь. И не отказываюсь от всех других корней — украинских, азербайджанских. Я не могу себе дать какое-то одно определение, это как бы выбирать между мамой и папой — кто важнее. Важно всё.
«Щупальца государственной машины»
— Вы узнавали, поддержало ли руководство Азербайджанского конгресса Иркутской области войну в Украине?
— Да, поддержало. С тех пор, собственно, мы перестали общаться. Но, с другой стороны, выбирать [нацобъединениям] особо не приходится. Если ты демонстрируешь в России позицию «против» — исход, как говорится, предрешён. Я помню, в 2011 году были выборы в Госдуму. И к нам в Конгресс пришло какое-то письмо сверху, где была рекомендация проголосовать за «Единую Россию». Председатель конгресса сказал, что, поскольку мы поддерживаем власть и сотрудничаем с ней, — надо следовать курсу правящей партии. Такая была установка, и ею продолжают руководствоваться сейчас. Но отмечу, что такие объединения поддерживают не Путина, не «Единую Россию», а просто саму идею власти, которая дает им какие-то возможности, помещения выделяет, приглашает на мероприятия. Придёт другая власть — они и её тоже будут точно так же поддерживать.
— Что вы подумали, когда узнали про эту рекомендацию голосовать за «Единую Россию»?
— Да ничего особенного. Я учился в десятом классе, политикой не интересовался. Слышал, что-то в Москве происходит, какая-то Болотная (массовые протесты на Болотной площади в Москве проходили в 2011-12 годах — ЛБ). Я был школьником, занимался общественными делами в рамках города, но в масштабах всей страны у меня даже не существовало какой-то позиции. Наверное, я был больше встроен в систему и следовал генеральной линии партии.
— Когда это стало меняться?
— Со второго-третьего курса в университете я стал больше читать, интересоваться разными точками зрения и сравнивать информацию. Начал смотреть уже не Russia Today (пропагандистский канал — ЛБ), по которому учил английский язык, а другие каналы. Стал смотреть и слушать «Дождь» и «Эхо Москвы», читать «Новую газету». И уже более критично относиться ко всему, что происходит.
— Но попали в ТАСС при этом…
— Помню, что изначально я не хотел устраиваться в ТАСС, потому что после бакалавриата я проходил стажировку в «Коммерсанте», где мне всё нравилось, но там не было ставки. Параллельно я искал работу, откликался на все вакансии, и из ТАСС поступило приглашение. При этом на собеседовании в агентство я демонстративно говорил о том, что не собираюсь следовать государственному курсу и что имею отличную от властей позицию по многим вопросам. Например, меня спрашивали о том, какие события я считаю главными в России. И я много рассказывал про расследования Навального, про митинги. Но всё равно через какое-то время мне позвонили и пригласили на работу. Я для себя решил, что, если я буду заниматься только своим Ближним Востоком, то можно существовать в рамках системы. Конечно, это был такой внутренний компромисс.
Но, надо признать, и до нас добирались щупальца государственной машины. В 2018 году перед президентскими выборами в отдел пришла (общая для всего ТАСС) установка — чтобы ни в коем случае мы не упоминали Грудинина (кандидат от КПРФ, предприниматель Павел Грудинин, набрал на выборах 11,7% голосов — ЛБ). Хотя, казалось бы, мы и так пишем про Ближний Восток. Какой вообще Грудинин? Но в целом государственная машина меня не касалась, чаша сия миновала. И когда я увольнялся из ТАСС — после вторжения России в Украину — расставание прошло довольно спокойно, без конфликта с начальством.
Чёрная от гари кастрюля
— Помните 24 февраля 2022 года?
— Символом того дня для меня стала чёрная от гари кастрюля. Я проснулся в шесть утра, открыл телефон и уже не смог уснуть. Потом, помню, решил себе что-то приготовить, поставил воду и вообще забыл про эту кастрюлю. Через часа два пришёл на кухню, а вода уже вся испарилась, и сама кастрюля почернела. Потом несколько дней я не мог ни есть, ни спать, меня просто трясло от происходящего и от невозможности что-то изменить. Слёзы наворачивались.
У меня есть родственники в Западной Украине, в Ровенской области. Дедушка с маминой стороны был репрессирован после Второй мировой войны, тогда много украинцев за так называемую «бандеровщину» высылали в Сибирь. В 2018 году я ездил в Украину и побывал в тех местах. После начала войны я рвался к украинским родственникам, хотел туда. Я и сейчас поддерживаю с ними контакт.
— Из Иркутской области и Бурятии едут воевать в Украину не только русские, но и буряты. Почему нацменьшинства вообще попадают на эту войну?
— Во-первых, Путину важно подчеркнуть что война — это общее дело, а не удел исключительно русских. Он уже говорил: «Я лакец, я дагестанец, я чеченец». А, во-вторых, нацменьшинства, как правило, — самый незащищённый слой населения, с которым можно делать всё, что хочешь. И, помимо нацменьшинств, это касается мигрантов из Центральной Азии, которых, как мы знаем, тоже на эту войну отправляют. Очень часто они ощущают себя людьми второго сорта. И я видел, и на себя иногда примерял это ощущение. Есть эта уязвимость, ощущение, что существует какой-то «старший брат», который за нас решит как правильно, а мы должны подчиниться его воле. Я думаю, что Путин этим пользуется.
— А существует ли «русский мир», про который бесконечно много говорят российские власти?
— У Путина есть какая-то своя идеология «русского мира» — абсолютно безумная, отрицающая, что в Украине живут украинцы с украинским самосознанием, а, например, в Беларуси — белорусы. Это попытка подчинить себе и под себя всех остальных, кто не согласен плясать под эту дудку, у кого есть своё представление о прекрасном, у кого есть свои герои, своё понимание истории.
«Русский мир» — это стремление подогнать всех под одну гребёнку, заставить всех думать в одном направлении и почитать только тех героев, которых тебе скажут почитать. Это нежелание рефлексировать какие-то сложные моменты в истории, когда нужно признать и ошибки, которые делала Россия по отношению к другим народам.
«Русский мир» это всё отрицает, потому что Россия всегда права. [Пресс-секретарь Путина Дмитрий] Песков говорил, что Россия якобы никогда ни на кого не нападала. Это опасная и разрушительная идеология, потому что она не подразумевает, что нас будет кто-то любить. Она подразумевает, что мы силой должны заставить нас полюбить тех, кто с нами не согласен.
«Русский мир» здорового человека, на мой взгляд, — демонстрация какого-то могущества русской культуры, русской цивилизации через науку, театр, литературу и т. д. Но одновременно это и признание собственных ошибок. Признание этого — не слабость, а сила.
— Почему россияне так не любят другие нации и страны?
— Ярче всех это изобразил художник Вася Ложкин в картине «Великая прекрасная Россия» (в 2016 году суд в Новосибирске признал картину экстремистской, через три года этот же суд пересмотрел своё решение — ЛБ). Где рядом с Россией нет названий стран, а есть «хачи», «чурки», «косоглазые обезьяны», «ляхи», «немчура» и т. д.
Сейчас у нас проповедуется близость с «незападными» народами. Арабы, китайцы и вообще все, кто не Запад, — это, мол, представители традиционных ценностей, а значит, мы с ними дружны. Но, надо признать, даже эта идеология не работает, потому что люди живут в каких-то закрытых пространствах, не интересуются, не читают, не видят, что и где, и как происходит. Невежество — вот главная проблема. Думаю, это свойственно не только России.
Когда у человека другая форма носа, цвет глаз и всё остальное, в нём сразу видят источник проблем. Если в обществе есть напряжение, экономические трудности, проще всего пальцем показать и сказать на таких людей, что «это из-за вас всё плохо». Это очень примитивная модель, но до сих неизбывная.
— Поэтому россиян так пугают мигранты?
— Очень удобно говорить, что, например, нерусские, отбирают у нас рабочие места. Там даже ничего додумывать не надо. Мигранты виноваты просто потому, что они не такие, как мы. И это работает. Достаточно упомянуть о каком-то бытовом инциденте без национального подтекста, когда, например, один человек зарезал другого — но если он выходец с Северного Кавказа или Центральной Азии, то это будет как красная тряпка для быка. Эту тему тут же начнут разгонять, устраивать множество ток-шоу на федеральном телевидении и говорить, что якобы все проблемы у нас из-за мигрантов.
Но это тоже происходит волнообразно. Система в России не имеет свойства реагировать гибко. Скажем, после теракта в «Крокусе» была дана команда «на таджиков». А когда дали команду обратно, это не сразу дошло до всех, система по инерции продолжает выполнять старую команду. Поэтому мы до сих пор видим какие-то облавы, какие-то задержания, депортации. Хотя самой власти, на мой взгляд, это невыгодно. Она так легко распоряжается людскими судьбами, тех же выходцев из Центральной Азии массово отправляет на фронт. Зачем же ей от них отказываться?
В «логове зверя»
— Вы берёте интервью у лидеров ХАМАС, у талибов, хуситов. Неоднозначные персонажи…
— Я не представляю, как иначе можно заниматься моим регионом. Есть у меня коллеги, которые очень много времени проводят в кабинете за книгами, они изучают историю. Это тоже важно. Но я занимаюсь современностью, современными группировками на Ближнем Востоке. Как я могу писать о талибах, хуситах, про ХАМАС, не пообщавшись с ними, не узнав, что у них в голове? В Афганистане мне даже в тюрьме удалось посидеть (Сулейманова задержали в Кабуле в 2023 году, когда он снимал протест афганских женщин против талибов, он два дня провёл в тюрьме, в итоге Руслана отпустили — ЛБ). Это ценнее вообще любой прочитанной книги. В моем случае надо ехать «в поле», «в логово зверя».
— Собеседники пытались вас переманить на свою сторону?
— Скорее мне они становились более понятными. Лучше понимаешь их логику и чего они добиваются. Когда я спрашивал несколько раз одного из главарей ХАМАС Басема Наима о массовом убийстве израильтян его боевиками 7 октября 2023 года, он мне доказывал, что это якобы право палестинцев на самооборону. Было понятно, что я не смогу его переубедить и никакие мои контраргументы на него не подействуют.
— А встреча с кем произвела на вас самое сильное впечатление?
— Наверное, пресс-секретарь талибов Забихулла Муджахид. Очень простой, доступный, готовый ответить на любой вопрос, даже каверзный. Помощники очень просили не спрашивать его о положении женщин в Афганистане, но я всё равно его спросил — и он ответил. Он абсолютно непробиваем, абсолютно убеждён в том, что говорит, не кривит душой, не увиливает в отличие от тех же российских чиновников. Это не Песков, который скажет: «Это не повестка Кремля».
И ещё впечатлил начальник тюрьмы, который меня выпускал. Мы общались, сидя на полу. Он доказывал, что девушки, которые выступали против талибов и которых я фотографировал, — иностранные агенты и пособницы Запада. И что талибы, в отличие от этих девушек, — защитники национальных интересов, что они прогнали американцев, одержали победу и что они здесь действительно власть законная, заслуженная, и не надо против этой власти выступать.
Меня поразил его монолог, я молча слушал, и меня поражала его абсолютная убеждённость в своей правоте и нежелание, неготовность воспринимать другую точку зрения. Неслучайно талибы вообще запретили все политические партии в Афганистане. Для них не существует другой точки зрения, они считают, что они правы и они там хозяева.
— Эта искренность убеждений, конечно, впечатляет. А были мысли, что вас могут не выпустить?
— Мысли всякие были. Кстати, в последнюю поездку в Йемен хуситы не хотели меня выпускать со своей территории. И там всё было сложнее, чем у талибов. Я очень скучал по талибам, даже, можно сказать, всплакнул по талибам, потому что в Йемене всё гораздо сложнее: там гражданская война, страна поделена на части, повальная коррупция. В Афганистане хотя бы есть российское посольство, а из Йемена оно эвакуировалось ещё в 2017 году.
Но если не зацикливаться и заранее взвешивать все риски, пытаться подготовить, так сказать, пути отхода и готовить себя к тому, что может произойти всякое — тогда всё преодолимо. Когда есть внутреннее понимание того, что ты делаешь и для чего, когда есть некий авантюризм, тогда ничего не страшно.
Картонная диктатура
— В одном из своих материалов вы рассуждали о похожести режимов в России и Афганистане и отметили, что их разница — в том, что талибы искренне готовы идти на смерть, в отличие от властей РФ. А какие убеждения у российской власти? Во что она верит?
— Она ни во что не верит, а просто использует то, что попадается под руку. Там и Иосиф Сталин, и Иван Грозный, и 23 февраля, и день военно-морского флота. Никакой логики и, тем более, убеждений нет. И это, кстати, может быть хорошей новостью для нас. Потому что если бы российские власти искренне верили, как талибы, тогда у нас был бы точно второй Афганистан.
Власти РФ пытаются оправдывать своё безумие тем, что якобы у них есть какие-то интересы. Но пример [Башара] Асада показал, что они не готовы идти до конца за свои интересы. Вчера они поддерживали в Сирии светского Асада, а сегодня сотрудничают с исламистами — для них это не проблема. Это попытка создать видимость того, что всё идёт по плану, что всё, мол, так и было задумано. На самом деле они действуют просто по ситуации, и никаких убеждений у них нет.
— Ненастоящая у нас диктатура, получается.
— Да, всё картонное. Это, кстати, может быть отчасти связано с происхождением Путина и его верхушки. Меня всегда поражало в Питере, когда ты едешь по центральным улицам — такой блеск, такая роскошь. Но стоит тебе зайти в какой-нибудь двор, то сразу в глаза бросаются обшарпанные коммуналки. Питер — это Россия в миниатюре. Создать какую-то видимость, пустить пыль в глаза они могут. Но чуть копнуть глубже — за этим вообще ничего не стоит. И неудавшийся мятеж Пригожина очень хорошо показал, что рушится всё, как карточный домик, все разбегаются. Потому что когда появляется реальная опасность — нет за этим [российской властью — ЛБ] никакой реальной силы.
— А если вам бы представилась возможность пообщаться с Путиным, пошли бы на разговор?
— С Путиным абсолютно не о чем разговаривать. Он начал бы опять пересказывать историю, лекцию читать. Мы это видели многократно. Путин не готов слушать и воспринимать информацию. Даже если ему предъявить фотографии девочки из Винницы, убитой российской ракетой, он всё равно скажет, что это фейк.
У меня был опыт общения с губернатором Иркутской области [Игорем] Кобзевым, и этого оказалось достаточно. В феврале прошлого года я просто не смог себя сдержать, стал приходить в комментарии на его страницу «ВКонтакте» и спрашивать про цели так называемой СВО. Кобзев мне ответил в комментарии и предложил созвониться. И мы созвонились.
Я пытался узнать, где сын губернатора и почему он не фронте. Кобзев же зазывал меня поехать на передовую, чтобы показать, как «наши воины выполняют боевые задачи». И прочая жвачка…
Для меня как для уроженца Иркутской области в принципе унизительна ситуация, когда Кобзев, будучи «варягом», то есть не из нашего региона, так легко распоряжается судьбами наших земляков. А все иркутяне прекрасно знают, что [первый губернатор региона] Юрий Ножиков в своё время договаривался с министром обороны [Павлом] Грачёвым о том, чтобы из Иркутской области срочников не забирали в Чечню. Вот это, я понимаю, губернатор, вот это защитник интересов своего края. А Кобзев иркутян спокойно отправляет. Я его спросил об этом, и меня поразил его ответ. Кобзев сказал, что он их не отправляет, а сопровождает. Мол, решение принимает верховный главнокомандующий, а он лишь исполнитель.
После этого диалога я потерял смысл кого-то переубеждать. Я увидел полную непробиваемость. Кобзев действительно верит в то, что он делает.
— Опять же вопрос, насколько он искренен.
— Согласен. Не исключаю, что внутренне Кобзев, возможно, уже и репетирует речь на суде.
Все фото из личного архива Руслана Сулейманова.